Агай-хан — ч. VIII

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

VIII

Всё лето пируют мóлодцы в Астрахани. Иногда они совершают набеги, но тешат себя недолго; возвращаются они домой с добычей и московскими головами, добычу делят между собой, головы показывают Сагайдачному, а затем бросают их в Волгу, повесив на шею камень вместо киевской реликвии, оставленной где-то на поле сражения. Во дворце, на зеленом холме возле реки, живут господин и госпожа. Именно так их называют после взятия Астрахани.

В залах и галереях не раз замечали, как прохаживалась Марина, опираясь на руку Заруцкого, как он говорил ей что-то, уже не кланяясь, как прежде, и она отвечала ему без привычного высокомерия. И все таки в этом воине, который больше ночей провел под открытым небом, чем под крышей, который в боевых лагерях сосал грудь кормилицы, впервые услышав там имя Бога и научившись убивать людей, сохранилось преклонение перед красавицей, которая доверилась ему в лихую годину.

Хотя и стал он сегодня полновластным хозяином Астрахани и не слушал более приказов, исходящих из уст, которые когда-то строго его приветствовали и с ним прощались, но коснулись позднее его собственных уст, хотя он хорошо понимал, что титул «царицы» — это ничего не значащий звук, хотя ему и могла надоесть, по обычаю кочующих воинов, ее краса, и мог бы он сложить с себя присягу, и никто бы тогда за нее не заступился — но он и до сих пор слушается ее, как прежде, когда склонялся смиренно пред троном Дмитриев, до сих пор страстным взглядом наслаждается красотой ее лица и до сих пор готов забыть о славе и трофеях ради ее благодарной улыбки и слова любви.

Роскошь Востока их окружает. Султанские софы с изголовьями, дворцовые ковры, редчайшие цветы, камни, раковины, жемчужины — все сияет вокруг. Вазы горят ярким светом от прозрачного алебастра, рассеивая по стенам цвета различных оттенков; гобелены, расшитые цветами из золота и серебра, образуют изящные складки возле окон и дверей; птичьими перьями под потолком расшита радуга; на столе целые кусты роз и жасмина, а в их тени напитки, азиатские фрукты, сладости, начиненные мороженым, вина с Архипелага; в расставленных по углам сосудах пламенеют бальзамы пустыни; у ног Марины валяются разбросанные по шелкам и по атласу кораллы, веера, браслеты и ракушки.

Откуда-то из далекой залы доносится музыка, звуки которой неторопливо заплывают в покои и, медлительно плеща, замирают, подобно последним прибрежным волнам, в ушах ее и Заруцкого. Ничто не сравнится с этими нотами по сладости, но скрыта в них еще и некая сила, которая потихоньку, подобно неощутимым каплям вечерней росы, проникает в голову и грудь, и первая кружится, а вторая переполняется блаженным дурманом; от этих звуков дитя перестает плакать и засыпает, а воин саблю опустит вниз; от этих звуков воспоминания превращаются в стихи, настоящее мгновение заполняет собой все, и прочь уходит всякая тревога о будущем — ибо к чему надежды милее тех, коими сейчас наполняется сердце? И наконец человеку грезится пение ангелов и хочется умереть.

Под эти звуки вожак молодцев рассказывает о своих походах, о победах и поражениях, как на лодке из липы проскальзывал он между водоворотами Днепра, со смехом проплывая этот бездонный гроб, минуя скалы и перепрыгивая с волны на волну под звуки громов, доносящихся с высоты, — как на ладье пошире этой выходил он в Черное море и видел вокруг изорванные штормом в клочья паруса, слетающие в море подобно тому, как падает дымящийся после выстрела пыж, но он все плыл и плыл дальше с ружьем в правой и фитилем в левой руке и, причалив к берегу, жег села неверных, наматывая содранную с тюрбанов шаль на свою обнаженную грудь — как, когда он стал вожаком, он вел в бой отряды, и во главе их занесенным над головой булатом целил в самое сердце врага. Пожары многолюдных городов, отступления во время голода и холода, когда превращались, куда ни ступи, в ледяные столпы его боевые товарищи, а он все дышал на пальцы и пел думку степей — бег в степи на быстром коне, под свист вихря, с треплющей шею буркой, когда на небе ни звезды, на земле ни светлячка, только песок слепит глаза, иногда шум вороньих крыльев над головой, а вдали вой бешеных волков — походы через болота, когда воина обманывает трава над топью, почва трепещет от малейшего шага, словно от страха перед обвалом, зеленая и желтая вода дышит между кочек, на которых сидят клубящиеся гады с глазками, как искорки, с мигающими жалами, словно тусклые огоньки, — отчаянные поединки в крови и поте лица со встречными врагами — боль нанесенных ран — мука томительного изнеможения, предсмертных обмороков, ибо он уже несколько раз был при смерти, то в мазанках на соломе, то на поле битвы между трупами — и тяжелый возврат к жизни, прежде чем к нему снова вернутся силы и он оседлает коня — и тогда опять гулянка и веселье при пылающем зареве, с лязгом и треском, криком и топотом под знаменем, реющим на ветру, — опять и днем, и ночью штурм, погоня, блуждания, где-нибудь слава и золото для себя, и корм для скакуна. То погибнет товарищ, то найдется любовница, и каждую минуту опасность, и за опасностью наслаждение, ибо трепет так мило играет сердцем, так ласково дразнит грудь, придает сил и гонит по пепелищам, вплавь через реки, по пескам, побуждая безумно вторгаться в гущу сражающихся, — только вперед, только вперед! И жить бы такой жизнью века, и не умереть никогда, хотя можно умереть каждый день!

Когда он произносил эти слова, лицо его пылало от восторга, но не было ничего дикого ни в словах, ни в этом восторге; ни разу не сверкнул он взглядом, который можно было заметить на поле битвы или во время пожара, ни разу голос его не сорвался на рычание, которым выражал он свою волю на побоище, но говорил и смотрел он как герой, который скромно описывает свои подвиги, но не перестает понимать, что редко кто с таким презрением многократно бросал свою жизнь в жертву смерти, а смерть, перепуганная столь славной жизнью, отказывалась принять эту жертву.

Марина с интересом и удовольствием слушает рассказы о лесном бездорожье, по которому блуждал Заруцкий, — и в ней в то же время пробудилась тысяча воспоминаний. Думы придали ее лицу мягкий оттенок и украсили чело ее женственно-хрупким очарованием. В глазах ее можно прочитать взгляд, затуманенный святым мучением и тем более заманчивый, что все время в них горит огонь живой души, которая прошла через столько страданий, никогда не жалуясь, не смиряя свою гордость, до тех пор, пока среди цветов, благовоний и гармоничных звуков не вспомнила она о своем положении и не позволила себе расчувствоваться.

Вожаку, который освободил ее из тюрьмы, который до сих пор ее защищает и ей служит, отдала она свое сердце. Увы, и первый Дмитрий точно так же цвел своей молодостью, счастьем и отвагой, точно так же она мечтала в объятиях его, что вся жизнь будет пышным торжеством, а не странствием от одних развалин к другим развалинам — и где же теперь тот могущественный государь? где тот, другой, который хотел идти по его следам? Нынче остался от них только прах, и с Игорем, наверное, будет так же, ведь и ему светит та же звезда, которая вела их, звезда несчастья и гордости!

От этого последнего угрызения совести побледнела дочь воеводы сандомирского и протянула к Заруцкому руки, будто хотела, испуганная, прижаться к нему, будто хотела, измученная, спрятать лицо свое на его груди и утаить свой стыд перед Богом. Тогда ответил он ей вздохом; странным был этот вздох, вырвавшийся из его широкой груди.

Но в этой твердой груди, на которой уже давно отпечаталось каждое колечко кольчуги, бьется сердце, которое не могут насытить только кровь и битвы. О, как нужны ему также минуты отдыха и блаженства! Кто мог бы в это поверить? В глазах вожака молодцев показалась слеза и капнула на руку возлюбленной! Будто бы он хочет сказать, что не было этого, и, как Марс, грозно посматривает по сторонам, но вот и вторая, столь же тихая и нежданная, застеклит зрачок, снова потечет по лицу и, задержавшись на морщинах, выгравированных многими лишениями, просачиваясь в рубец от турецкого булата, засверкает на лице, словно капля росы на пепелище.

Но вскоре другие мысли придут на смену печали, и снова спрашивает вожака Марина, когда он намерен идти на Москву, чтобы посадить ее на царский трон.

А по утрам бьют ему челом ханы пустыни и персидские богатеи. Заруцкий вершит свой суд, одного приговаривает к смерти, а другого к жизни в кандалах, друзьям раздает дома и земли, седла и скакунов, сам вместе с милой плавает по Волге на корабле, обитом коврами в золоте, осматривает городские валы, а то по городу прохаживается под балдахином, подобно царям Востока.

Иногда замок сияет тысячью огней и звучит музыка — не та сладостная, ласкающая слух как во сне, но громкая, проникающая во все беседки, галереи, проходы, портики, но и этого ей мало, она уже прорывается во внутренний дворик, перепрыгивает стены и замирает только возле куполов минаретов с одной стороны, и на просторах Волги с другой.

Тогда рабыни из захваченных гаремов танцуют перед тронами господина и госпожи, каждая по своему обычаю, каждая в платье своей родины, откуда принесла она свою оплаченную золотом красу на берега Каспия в добычу приверженцам пророка. Свежие, как розы Эдема, с вечно обжигающим взглядом, они кружатся, и то сплетаются в венок, то размыкают ряды. Лица одних до сих пор украшает свежесть невинности, другие уже познали наслаждение и теперь жаждут только наслаждения; оно их испортит, сожжет, превратит в гниль и пепел — но долго еще им оставаться прелестными, и ни одному цветку Запада не сравниться с ними по красе и изяществу. По этим голубым коврам, среди гобеленов цвета лазури, вьются они непрестанно, муслиновые платья трепещут вокруг их стана, словно крылья ангелов. Они подобны летним облакам, бегущим по небесной лазури, расшитым блестками солнца. То они плывут поодиночке, словно в нерешительности блуждают, то соединяются, и тогда среди залы образуют многоцветный туман. Этот ураган лучей, улыбок, локонов, лент, вуалей, разразившись в одном месте, мчится на крыльях ветра, обрушится ливнем роз и миртов, загремит звуком струн и голосами флейт, и наконец затихнет у ног Марины и расплещется светлой радугой от стены к стене. А иногда пьет Сагайдачный вино из дорогого бокала, приправленное сладостями и ароматами, так как бремя забот легло на его душу, и мало ему танцев, музыки, огней, чтобы хотя на минуту могла забыться его закаленная грудь. Ему нужно такое питье, чтобы пробуравить до дна свой мозг, тогда легче ему смотреть и слушать. Знает он, что опасность близка, но не бежит от нее, хотя нет надежды, что может он ее предотвратить или преодолеть, как это часто бывало в молодости. Все московское царство идет на него. Только вчера прискакал гонец и вместе с конем упал на камни дворика – из последних сил он произнес: «Приближаются враги твои, Игорь», — и вот конь и наездник растянулись в судорогах и испустили дух.

Раньше он схватился бы за саблю и воззвал к своим: «По коням! К бою!» и пошел бы навстречу грозе, чтоб испытать судьбу. Сегодня он не менее отважен, ни труды, ни развлечения все еще не склоняют его к земле, — но в удачу свою он уже не верит. Странное предчувствие приказывает ему повторять про себя: «Это последние дни владычества моего» — ибо люди, возвышающиеся над чернью вдохновением души или ратными подвигами, теснее общаются с миром духов и глубоко верят его голосам. Часто случается, что такое предчувствие рождается во сне, иногда днем, в блеске солнца, иногда вечером среди музыки и танцев неизвестно откуда прилетит оно; но верно то, что поселится оно в душе, и ничто его не изгонит, пока вместе с жизнью не покинет оно тебя в минуту свершения. И в предчувствии этом есть какое-то наслаждение, непостижимое, но исполненное некоего смутного очарования. Ибо несчастье — это земное величие человека, а душа, свыкшаяся с опасностью, не боясь гибели, прежде чем она придет, зная, что избежать ее невозможно, то с двойным восторгом предается земным утехам, то торжественно готовится к смерти, а в этих переменах ежечасно, ежеминутно все сильнее сдавливает ее сила предопределения. Не только отдельные люди, но и целые народы гибнут таким образом.

Торопись, торопись, Игорь Заруцкий, натешь свое око красотой возлюбленной, насыть свои уста ее устами, радуйся роскоши и изобилию Востока, не думай о том, что, может быть, через пару дней останется тебе из всех этих богатств и из всего владычества твоего одна только кольчуга — счастье твое, если твой собственный меч не сломается у тебя в руке! Герои — это апостолы предопределения, пророки, вдохновение которых разоряет города и истребляет народы, — от колыбели до гроба гонит их куда-то сила неведомая, всемогущая, которой не могут противиться ни враги их в минуту победы, ни они сами в час поражения. Лишь обычным людям пристало терзаться, когда они предчувствуют кончину, но не тому, кто умирает по предначертанию свыше, и кто жил так, что, хотя бы и погиб он в пустыне или в морской пучине, везде его имя воскреснет, и облетит оно всю землю.

А Марина все спит и видит сны о державе и о Москве; женское воображение способно весь мир разукрасить ярчайшими красками и даже во время бури разлить по тучам радугу надежды. В ее объятьях Заруцкий становится другим человеком: мрачность покидает его чело, руками, которые обвивают ее стан, он готов задушить всех врагов своих; но, когда пройдет минута озарения, когда наступит обморок наслаждения, тогда чувствует он вновь приближение смерти.

Жаль ему стало своих замыслов, с которыми он не одну ночь прободрствовал в ожидании рассвета; наконец, он склонил голову перед Богом, не желая более себя обманывать — для этого нужно быть мальчиком, но не мужем. «Биться до последнего и погибнуть» — вот его последняя отрада, потому что в этой последней борьбе раскроются теперь уже все силы его. Увидят недруги, как лев загнанный гибнет!

Уже приближается осень. Солнце не так восхиттельно уже кружит по небу, порывистый ветер с Каспия исполняет гимн смерти цветов и деревьев, волжские волны пенятся от бешенства, вокруг Астрахани вздымаются пирамиды песка и обрушиваются на пустыню, словно подвижные гробницы. На Западе огромное зарево поджигает горизонт — можно подумать, что это горит вдалеке большой город; по небу летят метеоры, высекая из себя красные искры, в воздухе слышен гул, это бьются тучи на небе, как армии на земле. А тем временем чернь все шепчется о ворожбе и предзнаменованиях, о возвышении и падении вождей и правителей.